Сорок восемь бабушек.
Как-то в метро ехало сорок восемь бабушек. В одном вагоне.Далеко ехали, через весь город.
И зашел на какой-то остановке ну совсем уже старый дедушка. А бабушки, как известно, все старой школы, знают, как закалялась сталь и вообще очень культурные. И как они разом все повскакивали с мест да закричали зазывая дедушку сесть на их место аж вагон закачался. От этого дедушка не удержался и прислонился к полу. Толи ему плохо стало, толи привычка такая, только схватился дедушка за то место, где сердце лежит, хотя может там партбилет был.
А бабулька одна (та, что двадцать третья) ну и заголосит тут, что плохо якобы дедушке. За ней как в курятнике закудахтали все остальные сердобольные старушки.
Тут же дедушка оказался с полным ртом всяческих таблеток овеваемый кружевными нафталиновыми платочками в центре внимания сорока восьми пар вопрошающих глаз.
Еле выбрался дед из вагона. Партизаном ведь был в войну.
А в темный туннель уплывал последний вагон с сорока восьмью носами, прижатыми к стеклу.
- Приличный все-таки дедушка оказался, даже отказался от места, которое ему уступали. - думали все сорок восемь бабушек вздыхая о молодости.
Сказка про богатыря.
Я придумал еще одну сказку.Даже не совсем сказку, а скорее балладу о молодом богатыре, которому пришлось отправиться на внеочередную войну ради спасения кого-то и чего-то от захватчиков как всегда злых и бесчеловечных, которые вовсе и не угрожают богатырям лично. Но есть в богатырях-молодцах такая штука (ее никто не видел), как воинская честь, ради поддержания которой редеют войска и невиновных и виноватых. Просто для очистки совести полезно помахать секирой да прогуляться на кобыле по полям. А еще, таким образом, добывали богатыри немножко деньжат за ратную службу, что б опосля сыграть свадебку пошире, как у людей, да суженой подарков поднести заморских.
Невестки-то частенько не кумекают вовсе, что женихи ихние так спешат вину свою загладить. Ведь богатыри из дома в поле глядят глазами голодными, да ножны гладят прям как любимую, а в поле ратном по милой скучают аж вино не в радость. И за двоякость такую стыдят себя и обещаются угождать и ублажать ласками да подношениями ту, что ждет не дождется. Так хоть на сердце легче и за порог без забот можно ступать.
Да только для невесток времена это разные и друг с другом не связные. Как нет любимого, так свет за тучками да дождик в сердце и коли любит, не порадуется подаркам обещанным. А коли воротиться красавец небритый с победой (а как же иначе?), так счастлива и без подношений. Лишь бы живой был, а он увалень с ноги на ногу переминается как маленький, да вместо объятий тряпицы тянет. На пол их (пока, до поры).
Насытиться кавалер очами черными да губами медовыми, так снова тянет его запрячь кобылку, да податься побеждать, лишь бы было для кого.
Так и в этот раз отправился наш богатырь с дружиной княжеской бить басурман в степях южных. В нынешние времена под боком дежурной войны не предвиделось, пришлось снаряжаться в страну заморскую, где персики растут. Не скоро обещался вернуться и то, если не сразит смерть от руки вражеской. Взял с собой клетку с голубями почтовыми, что домой возвращаются да мальчонку что б смотрел за ними. Такие вот средства сообщения были в моде у влюбленных пар. А почты регулярной с конвертами и посыльными не было и в помине. Если уж удавалось передать с обозом бумагу какую, так хорошо, если через пару месяцев дойдет, а то и вообще на всю осень застрянет иль пограбят обоз совсем, пожгут.
А голубь он тем и хорош, что за пару-тройку дней донесет до милой колечко с вестью, что жив-здоров. И это даже хорошо, что свиток с излияниями словесными к лапке не прицепишь. Лишь клочок особо свернутый донесет птица верная под колечком на ногу одетом.
Вот и наш богатырь раз в неделю да и после крупной битвы брал перо и пергамент, вдвоем с мальчишкой оснащал голубка-посланца и провожал его до тех пор, пока видел. А на сердце становилось покойно и свободно.
Всего два слова получала его суженная через много километров. Всего два слова, которых хватало. Два слова: Жив и Люблю.
А я смотрю на трубку телефона в руках такую современную и всемогущую.
В ее силах передать мне голос за тысячи километров от той, которая ждет
и она услышит меня.
Но демоны прогресса, на кой мне надо столько слов, когда и по сей день
хочу сказать только два. Остальное не важно.
Сказка про двух людей.
Шел как то по улице Человек, Который Всем Был Недоволен. Ну абсолютно всем. Даже собой. Причем собой в первую очередь.А навстречу ему попался другой человек. Этот был Человек, Который Всем Доволен.
Угораздило же их сойтись.
Не столь важно как они зацепились, упали, столкнули друг друга и им было по пути, но факт в том, что завязалась между ними беседа со стороны похожая на спор, в котором оба спорщика согласны. Что-то притягивало эти две противоположности друг к другу. Первый изучал другого с удивлением и возмущением: "Да как такие вообще родятся". А второй, с деревенским: "Вот те на. И такое на свете бывает!"
Так они забыли о времени, работе, прохожих вокруг. А когда расстались, Человек, Который Всем Был Недоволен впервые за долгое время порадовался тому, что мир не так уж плох, раз встречаются такие люди. И ему хватило ума удержать это впечатление подольше и пойти, не замечая луж.
А другой, Который Всем Был Доволен, тоже впервые, но погрустнел в бессильном возмущении: "Да как же природа так может лепить!" Он не мог разобраться в этом новом для него ощущении и от этого копался в себе все глубже и глубже.
"Все любит перемены вокруг середины" - подумал фонарный столб, свидетель прощания противоположностей. Для него это тоже было насущно, т.к. в прошлые выходные в него врезался грузовик и порядочно погнул. Теперь фонарный столб ждал, когда его заберут с этой порядком надоевшей улицы. Нет не в музей - на свалку. Там, где все по-другому.
Сказка про заграничный телевизор.
Сделали как-то на далеком заграничном заводе крутой суперсовременный телевизор. Напихали в него все удобства и достижения сервиса. Да только педантичные жители страны восточной намудрили чего-то или может соринка какая вмешалась в тонкий процесс выращивания микросхем для телевизоров. Вот и вышла самая центральная главная микросхема не такая как все ее сестры. А сложная пытливая техника проверяла - проверяла, да пропустила брачок. Хотя вовсе ничего страшного с телевизором не было. Он работал вполне сносно и покорно исполнял все пожелания на которые был способен по инструкции. Но появилась у телевизора в связи с дефектом такая особенная правдивость. То есть я не хочу сказать, что он показывал что-то не по программе телепередач, но все, что люди видели на его экране, они воспринимали за чистую монету сквозь множество защитных стенок, которыми огородили себя от реальной жизни. Все укоры и упреки, все язвительные шутки усиливались в своей силе проникновения. Каждый кадр истошно кричал: "Это про тебя! Ты точно такой же!"Понятно, что невзлюбили этот телевизор сразу. А попал он сначала в маленький видео зал, которых расплодилось великое множество, когда появились видеомагнитофоны и фильмы на кассетах. Хозяин этого заведения так и не мог понять, почему фильмы с плохим переводом, в тесной, душной подвальной комнатенке так сильно действуют на настроение. Бывало зрители выходили злые стиснув зубы, отводя глаза в сторону а знакомые выказывали свое возмущение, зачем, мол, такое крутить, ведь есть фильмы поприятнее. Были и такие фильмы, с которых люди уходили, нет, улетали. Только не все, а те, которые были с чистой душой и свободным сердцем. И фильмов-то таких было раз-два и обчелся.
Отсюда, из подвала и начались странствования телевизора от хозяина к хозяину. Так всегда водится, уж если вещь сразу не прижилась, не осела у одного человека, так ходить ей по рукам долго пока не станет никому не нужной.
Вот и гулял телевизор не задерживаясь по квартирам, салонам, притонам и офисам. Ведь был он престижной редкой и дорогой модели с красивыми кнопочками и огромным экраном. Брали его хорошо а потом ненавидели всей душой. Ненавидели за обман. Да-да. За обман.
Ведь садились его смотреть в ожидании отдыха и немудреных развлечений, а получали горький шоколад правды. Раздражались, курили, уходили на кухню греметь посудой в надежде занять себя делом. Представляете, покупаете вы телевизор, красивый с не нашими надписями, в нетерпении вы тащите его домой, читаете инструкцию, садитесь поудобней и включаете. И он, как человек, при первом знакомстве хвастается всем, что может и что обещает. Красуется зажигая циферки и подчиняясь любому вашему желанию. Потом вы заинтересовались чем-то одним и наслаждаетесь пока только звуком голоса и тем, как он выглядит. А ему-то уже вовсе и неинтересно хвастаться. Он рожден менять людей, крушить душевный сон. И вот вас уже передергивает. Вы ожидали не этого. Вас должны развлекать, а получается душевное терзание по Достоевскому.
Да и сам телевизор не бездушное создание. Так уж получилось с чудом техники. Иногда ему становилось горько от своей участи. Так не хотелось портить настроение людям. Тем более, что некоторых хозяев он даже любил сам не понимая за что. Но беда в том, что как только телевизор начинал сдерживать себя, от него начинало веять болотной скукой. Не в лоб, так по лбу.
Ученые еще долго будут биться над загадкой таких вот неразгаданных воздействий. Ведь кроме телевизора есть еще рыбы, которые узнают о землетрясении за день до него, есть близнецы, у которых случаются в сорок лет инфаркт в один день. Может это неизвестное поле или форма излучения известного уже сейчас но не изученная по сей день. Пока это тайна. Тем более, что к ученым телевизор так и не попал.
А попал он в конце концов в детский сад, где и остался до конца дней своих. Так он полюбился детям, что они по своим домам совсем не хотели смотреть другие, неживые телевизоры. Все дело в том, что дети любят правду. Им нечего боятся пока они только учатся жизни. Учатся поступать не так, как показывают и не так, как поступают все.
Мысли о вечном.
Была самая обычная весна.Как то встретились в кабачке два незадачливых художника. Оба имели признание в светском кругу и немножко соперничали друг с другом. Поболтали они о том, о сем да и тяпнули рябиновки местного производства. Пошли тут разговоры всякие бахвальские, чуть до драки не дошло, но градус крепит дружбу и в обнимку родили они идею на двоих. Вздумалось им написать картину, да такую, чтобы все довольны остались. А чтобы нравилась она всем, решили они поспрашивать своих знакомых и почтенных клиентов что же те хотят видеть в такой картине, ну а потом останется только собрать все воедино, связать на одном холсте и воплотить в красках.
Была скучная дождливая осень.
В доме знатного вельможи был банкет по поводу дня рождения царицы.
В честь этого события да и по причине стечения такого количества почитаемых
в свете персон, устроили показ своего творения и два гордых художника.
Сорвали они покрывало и пред собранием публики предстало нечто в тяжелой
раме. Это был и портрет и пейзаж и баталия причем местами с соблюдением
канонов, а местами с разгулом новомодного сюрреализма. Каждый при желании
мог найти вкрапление того, что заказывал (а для ненаблюдательных, два художника
сами находили те линии и краски что пожелали те когда то видеть).
Так сталось, что были художники слегка биты костлявыми дамскими зонтиками
за обманутые ожидания и обильно осмеяны почитателями настоящей красоты.
Так и не поняли консервативные глупые особы полезности того, что должно
угождать желаниям всех. А два великих воплощателя человеческих мечтаний
остались при своем и решили поспрашивать тщательнее и только затем творить.
Да не спеша, по кусочкам.
Вот так вот и творят до сих пор. Зимой, весной и так далее.
Чтение рассказов.
Я снова упустил рассказ. Вот так он вырвался из рук, прям как жирная склизкая рыбеха в руках рыбака-романтика. Всего час назад я ухватил его за хвост и он понес меня за собой за строки, петляя по страницам, отрывая от стука колес, от разговоров в электричке. Он заманивал обещанием, разбрасывая едва приметные кусочки приманки. То это было щекочущее слово зовущее за собой запах, то упоминание той прошлой странички, что проглотил с азартом. Порой за следующим листиком собирались ветры переворота сюжета и я гнал, глотая строчки как голодный весельчак-итальянец поедающий макароны. Внутри волнами трепетали кусочки мяса. Моего мяса, которое таким способом отзывалось на удачное сравнение, на ловкий поворот. Я улыбался, всхохатывал и даже забывал изобразить из себя увлеченного смешным чтивом потребителя. Такого, которого я допускал в рамки приличного. Чтобы скучающие глаза не останавливались разбирать меня по кусочкам. Я забыл про это и изредка возвращался в себя оглянуться поверх переносиц с вызовом: "А мне на вас наплевать, на стесненных необходимостью 'КАК ВСЕ'. Я живу в книжке от вас подальше. Сидите, кисните себе".И снова я задерживал дыхание и нырял на страничку прикрываясь свежими ощущениями от только что прочитанных строк.
И вдруг я потерял весь рассказ. Я упустил его. Он изменился и улизнул,
когда я доехал до своей остановки, здесь он меня и оставил. Пока я мотался
с рюкзаком по метро, искал ключи, включал свет буквы перепутались и встали
по-другому. Это уже был рассказ про другое.
Книга та же. Я помню ее запах и треск свежего переплета. Страничка
с закладкой и теми же словами, на которых я остановился. Но слова без света.
Про то же, но иначе. Пропал азарт и настроение стало как у сытого, которому
надо съесть гречку про запас. Я тянул страничку за страничкой, как наматывают
клубки шерсти, вовсе больше занятый завтрашним утром, чем сюжетом. Как
будто капризный рассказ повернулся ко мне шершавым локтем и не допускает
к себе. Чем я его обидел?
Так часто бывает: над ним застынешь, лелеешь его. Он играется во всей
красе, затягивает ревниво глубже и глубже, даже требовательно притоптывает
ножкой "Ну еще минутку, до конца странички. Совсем чуть-чуть. Ну не опоздаешь
ты по своим делам, не суетись". А стоит оторваться и стряхнуть с себя другой
мирок, так сразу ультиматумы и обиды. Никаких больше подарков и щекотаний.
Вот пожуй типографскую бумажку, потерпи, сам уж посмотрел, где конец, так
скоро дотянешь.
Как ни стараюсь его обмануть, он чует, что не себя виноватым считаю
а валю вину на зануду-писателя, на тугие джинсы да на весь свет акромя
своей безгрешной персоны. Уж я и вернусь назад на прошлые странички за
прошлыми картинками. Закидываю клейкие крючочки на каждое событие, чтобы
хотя бы память вернуть и сделать переход плавным от прошлого к сейчас,
да куда уж там. Как будто мир раздвоился в том месте на платформе и один
я поехал домой, чтобы потом терзать странички с видом потерявшего в собственных
карманах ключи, а другой я остался сидеть в электричке, уткнувшись в книгу
и забыв про свою остановку, словно боясь упустить из рук птицу-книгу. Не
дай бог вырвется и улетит. Вцепился в нее словно от этого она спит и дает
с собой делать что заблагорассудится.
Ой как хочется попасть туда. Да только знаю, что суждено всегда терять
рассказ за рассказом про жизнь свою. Ведь до конца книги еще далеко.
Вот и провожаю жадными глазами того второго я, который уносится в электричках
увлеченный продолжением. Продолжением, о котором я, оставшийся могу только
догадываться и никогда его больше не прочитаю.
Человек, который все сделал.
- О, Боже, услышь меня ! Услышь хоть раз! Только выслушай, ничего больше не прошу. Оберни свой лик и удели, пожалуйста, песчинку своей вечности мне, одинокой жалкой букашке, что зовет тебя. Всего одну мизерную песчинку времени.Я никогда не звал тебя, Боже, и ни о чем раньше не просил, но я знаю, что ты есть. Каким бы ты ни был, но ты есть и слышишь меня.
Я тот человек, который сделал все, что собирался сделать.
Я тот, кто решил, что знает смысл жизни.
Мой путь пройден.
Предназначение исполнено.
Да, я дерзнул знать свое предназначение. Знать то, что ведомо только тебе и тобой решается. Когда-то, еще в детстве, я принял на себя это решение, еще толком не понимая, что заковал себя в цепочку конвейера по производству ненужных дел. И до последней минуты остаюсь в этом потоке, из которого нет сил вырваться, который держит меня и гонит шестеренками и штампами. А ведь я родился свободным от обязательств. От собственных обязательств.
Когда-то, пятнадцатилетним рыжим мальчишкой, которому вдруг подпихнули
под нос настоящую жестокую жизнь, я разбирал пачки писем, газетных вырезок,
открыток, что остались после моей сентиментальной матери и натолкнулся
на школьную тетрадь с сочинениями трехгодичной давности. Эти сочинения
я написал в школе почерком мечтающего искателя, у которого в голове ручьи
с корабликами, обожание профессии шафера и космонавта, лесные шалаши и
место, куда всегда можно вернуться, где тебя ждут теплые ласковые руки,
кровать для полетов и прощение.
Я листал эти каракули и натолкнулся на сочинение про то, кем я-двенадцатилетний
в сандалиях и ссадинах хотел стать и что сделать за свою жизнь.
Наверное, такие темы придумывают бездетные учителя, чтобы побыстрее
запустить бестолковых игривых детей к эфемерной цели, чтобы те не наслаждались
беззаботно игрой и свежестью ощущений мира вокруг а протирали штанишки
в рвении стать большими дяденьками и тетеньками, которых все уважают.
Я читал про шаферов, про далекие страны, про космодром и ракеты, про
телепередачи, про бравых солдат и умных командиров, а изнутри поднималось
чувство передергивающей брезгливости, чувство собственной детской наивности.
Пусть это было давно, но я не мог себе простить такой оплошности - быть
ребенком. Ведь я так хотел, чтобы меня считали взрослым и считались со
мной. Хотел быть правильным и знать кто прав.
И я с остервенением порвал тонкую тетрадь с пожелтевшей обложкой, освобождаясь
в злобе от несуразных воспоминаний. А всю оставшуюся пачку отправил в камин,
в огонь, который переваривал буквы и убивал расфуфыренные открыточные букеты.
Потом я долго сидел и ворошил щепкой листы в огне полностью захваченный
игрой дрожащих язычков. Этот огонь был моим. Я был его хозяином и мог подкормить
его или оставить голодным. А он степенно поедал подачки оставляя на чешуйках
пепла лишь белесые следы. Такой послушный.
Уже тогда я оставил детство позади. Детство с тайными, сказочными зверями,
с полетами на солнечных лучах. Просто закрыл коробку и убрал на антресоли
памяти, подальше, чтобы забыть в пыли навсегда.
А потом я делал. Делал то, что мог делать, что решил. И всегда - до
конца. Так, чтобы не в чем было себя упрекнуть.
Дела были все обычные - людские.
Работа, семья, дом, дети.
Ровно на столько, насколько хотел. Действовал и делал.
А сейчас, Боже, я все завершил, все выполнил.
Дети встали на ноги. У них теперь свои семьи и я им уже не нужен. Жена
- мой друг вот год как в земле. Верный пес пристроен в хорошие руки, да
ему тоже не долго осталось. С друзьями мы квиты и мой уход для них - еще
один день. В доме порядок. Записка на столе. Дверь приоткрыта. Вот веревка.
Я все сделал, Боже, прими меня и реши мою участь если слышишь...
И был белый свет и тишина.
И был раздирающий визг и черная пустота.
И был голос без слов и слова без образов.
И была долгая дорога.
Человек, который все сделал, увидел себя на полу такой знакомой комнаты
перед грудой разбросанных листков, открыток, фотографий. В руках он сжимал
зеленую с желтизной ученическую тетрадь с сочинениями.
В руках пятнадцатилетнего парня.
А из окна упирался в пол твердый луч солнца, зовущий за собой в небо,
пропитанное запахами молодой весны.
Он прижал к груди тетрадку и первый раз со дня смерти матери улыбнулся.
Продолжение.
Жил был на свете паровозик. Звали его Чуф. Он таскал за собой вагончики в разные места. Ему это очень нравилось. Нравилось делать что-то полезное. А так как ему нравилось работать, то и получалось у него это очень хорошо и не было на ближних маршрутах паровозика более трудолюбивого.А еще паровозик Чуф умел петь. Его песни разносились по округе по лесам и за холмы. Но больше всего паровозик любил петь по ночам, когда на железнодорожной станции никого не остается, а в депо он стоял один, так как ветка была короткая и кроме нашего паровозика был еще только один, который оставался ночевать на соседней станции.
Чуф пел песни для луны, а она дарила ему свои печальные лучи, хотя и не знала об этом вовсе. Ведь она там, а паровозик здесь.
Как-то паровозик решил отдохнуть. Не просто отдохнуть вечером или днем, а отправиться путешествовать в собственное удовольствие по лесам, за горы мимо которых проезжал. Он хотел побывать там, где кончается речка и увидать море, о котором так много слышал от пассажиров и от рельс. Еще рельсы рассказывали про красивые города и про дорогу с одной рельсой.
И паровозик Чуф взял отпуск, погудел на прощание и направился в дальние странствия. Но оказалось, что паровозик может ходить только по рельсам. По рельсам, по которым ездил всю свою жизнь. А рельсы в горы не ведут. Они всегда проводят мимо, как их построили.
Так паровозику стало страшно навсегда остаться от пункта А до пункта
В, что он рванул изо всех своих механических сил рассыпая искры. И конечно
не разбирая дороги тут же свернул в тупик, куда ставят на время составы
с вагонами, чтобы они никуда не делись и не мешались другим поездам. Так
зачастую люди поступают, когда не могут придумать полезного задания для
паровозиков.
Чуф знал этот тупик и знал, что выход только назад. Но он так отчаялся,
что только еще прибавил пару. Будь, что будет.
И правда, что-то было.
Как и почему паровозик не заметил. Только понял, что теперь он птица
и летит над самыми макушками деревьев.
Прошло много времени. Чуф побывал за горами, среди самых высоких деревьев
и там, где холодно среди льда.
Однажды он прилетел назад. К тому же тупику, где стал он птицей. Сел
на рельсу и почувствовал запах нагретых солнцем шпал. Запах целой жизни.
И тут, из за поворота, прямо на него вырос паровоз без вагонов, который
несся к тому месту, где кончаются рельсы. Чуф очень испугался и больше
всего за того, который еще был паровозиком. Но сделать ничего не мог.
В полной тишине блестящий паровоз пронесся мимо и развалился на много
обломков далеко за кучкой шпал, которой заканчивались рельсы, а потом растаял
не оставив следов на земле. Даже запаха дыма не было, хотя последние его
клочья таяли снимая пелену с солнца.
На следующий день Чуф снова прилетел на то же место и прилетал сюда
смотреть каждый день. Смотреть, как разбивается призрак того паровозика,
которым он был когда-то.
А однажды, из-за поворота выскочил совсем не знакомый паровоз. С грохотом,
искрами и песней. Он загудел на одной ноте, сшиб ограждение и превратился
в птицу. Настоящую, которая хлопала крыльями неумело и часто. Птица рванула
вверх, а за концом пути рушился безмолвно призрак паровозика раскидывая
колеса, шестеренки, клочья земли.
Чуф очнулся и бросился вдогонку за улетающим незнакомцем. Ведь он был
теперь не один.
Но почему-то рельсы не вели туда, ввысь. Снова навстречу пробегали
леса и реки, а дорога вела к самым высоким деревьям в мире.
